Хэнбери-Вильямс Дж. Николай II, каким я его знал. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ — Официальный сайт Яны Седовой
Хэнбери-Вильямс Дж. Николай II, каким я его знал. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

Хэнбери-Вильямс Дж. Николай II, каким я его знал. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ

В августе 1914 года я прибыл в Ставку Русской Действующей Армии, чтобы занять свою должность Начальника Британской Военной Миссии.

Верховный Главнокомандующий и его Штаб размещались в поездах, остановленных возле станции Барановичи. Мое помещение состояло из маленького отделения размером с одно из наших «спальных мест», в котором мне пришлось жить все время, кроме время от времени поездок к различным армиям.

Утром после моего приезда появился адъютант и я пошел представляться доблестному Верховному Главнокомандующему Русских Армий. Великий Князь встретил меня очень сердечно и сказал несколько лестных слов о Британском Союзе.

При нашем первом знакомстве он показался отчасти холодным и сдержанным, но наша дружба быстро развивалась, позднее разросшись в сердечную и незабываемую близость.

Я знаю его как обходительного джентльмена, расторопного военного и самого доброго друга, чья жизнь, я уверен, могла бы быть пощажена чтобы увидеть столь горячо любимую им страну при более счастливых обстоятельствах; командующую фигуру и командующую личность, который, я уверен, если бы один Романов остался чтобы создать порядок из хаоса, сделал бы много чтобы помочь своей стране и Союзному делу. Я не подозревал в те дни, что мне придется распрощаться с ним как русским офицером при таких трагических обстоятельствах.

Наш поезд вместе с несколькими другими был остановлен в сосновом лесу рядом с несколькими бараками, которые служили как мастерские Верховного Главнокомандующего и Генерального Штаба. Войска конвоя были размещены немного поодаль, а поезд охранялся несколькими казаками и жандармерией.

Мы пили чай, завтракали и обедали в вагоне-столовой за маленькими столиками, мой стол был стол Великого Князя Петра, с Князем Голицыным и французским Военным Агентом Генералом Марком де Лагиш. Рядом с нашим столом был стол Главнокомандующего, который, как глубоко религиозный человек и верный своей Церкви, посадил с собой не только Начальника Штаба Генерала Янушкевича, но и Отца Георгия, этого храброго и верного русского священника, который отличился в японской войне, получив георгиевский крест.

У нас было много веселых разговоров от стола к столу за время наших долгих месяцев совместной работы. Главнокомандующий, как хороший охотник, особенно в «Кубке Ватерлоо», в котором он участвовал, давал нам множество возможностей обсудить другие вопросы помимо войны, и в этом к нему всегда присоединялся Князь Голицын (которого, увы, как так много других тех дней, я никогда больше не увижу), отличный наездник и большой любитель гончих, который участвовал в соревнованиях и охотился в Англии и был начальником Императорской охоты[i], но как большой друг Великого Князя прикомандирован к личному штабу последнего. Много верховых прогулок мы сделали вместе через леса и по сухой степи, окружавшей их. Изобилие поддразнивания и смеха прошло между этими двумя столами, и особенно, помню, над некоторыми поздравительными сообщениями, полученными Великим Князем на Новый Год, одно из которых, от неизвестной дамы из Биаррица, было коротким, лаконичным и остроумным: «Neuf pour Monseigneur – Baccarat pour les Boches»[1].

Операции и военные дела никогда не обсуждались за столом, и Штабу было строго-настрого запрещено давать какую-либо информацию кроме той, что одобрена и пропущена Начальником Штаба или Генералом-Квартирмейстером, последний соответствует нашему Начальнику Оперативного Управления.

По воскресеньям, дням святых и т. д. и по случаям побед или поражений мы посещали маленькую деревянную церковь в лагере, с ее торжественной службой и прекрасным пением.

Все войска Ставки выстраивались у входа в Церковь, Гвардия и Казаки, Гвардейские Казаки и остальные, все в защитных серых шинелях до пят – неподвижные как скалы – выглядевшие почти как линия каменных статуй на фоне соснового леса.

Здесь мы ждали пока внезапно не звенело короткое звучание труб, и вдали шел по дороге из поезда шествовал с суровым лицом и поднятой головой эта великая и, для столь любимой им армии, почти мистическая фигура – Великий Князь Николай.

Его свита, похожая на гномов по сравнении с ним, следовала, пока он не доходил до строя и поворачивался лицом к своим солдатам – лицом в настоящем смысле этого слова – глядя на них абсолютно прямо, глаза в глаза – и кричал всем рядам обычное приветствие.

С грохот берущих на караул рук звучал ответный крик от каждого человека. Затем проворно и быстро он проходил вдоль строя, его лицо светилось удовольствием и гордостью, его суровость мгновенно смягчалась, пока он ронял слово тут и там какой-нибудь хорошо известной фигуре, и таким образом все мы медленно передвигались гуськом в церковь.

Низкий голос священника в полной тишине звучащий почти как удар волн на море глухой ночью, торжественная грусть пения, поток ладана в воздухе – все задерживается в каком-то углу памяти, как многие другие мысленные картины, которые проносятся перед глазами в неожиданные моменты, когда врасплох звук или запах или изгиб дороги внезапно возвращает сцены огромного счастья или огромной печали.

И Россия для меня полна таких картин. Некоторые радостные и победа, многие увы о разбитых судьбах и сердцах и все другие трагедии великой перемены.

Другие воспоминания теснятся во мне – как я встретил Великого Князя однажды рано утром на прогулке по деревянному тротуару, который тянулся вдоль нашего поезда, и как он подошел с улыбкой и, извиняясь за «русские обычаи», бросился мне на шею и сообщил мне о взятии Лемберга[ii].

Затем день, когда он послал за мной прийти в его комнату и с Начальником Штаба сообщил мне об очень серьезном положении армий на Кавказе, о просьбах из этого места удержать некоторые войска, предназначенные для германского фронта, и о своем решении все же послать их, с тем чтобы избежать любого краха для Союзников, несмотря огромный риск турецкого наступления.

Возможно ли, спросил он, для англичан помочь каким-либо образом оттянуть турок?

Я вынужден был ответить, что пока, боюсь, у нас нет готовых войск, у нас нехватка во Франции, и войска в нашей собственной стране только «в процессе создания». Возможно, сказал я, можно сделать какую-нибудь демонстрацию нашими кораблями чтобы потревожить турок. Как бы то ни было, я обещал сразу поехать в Петроград (поскольку тогда у меня не было приличного шифра) и отослать донесение.

Я уехал тем же днем, приехав на следующий день пошел в Британское Посольство и отправил телеграмму через посредство посла, которая начала Дарданелльскую историю. Но все это другая история.

Худший день того года был когда за мной снова послали и сказали правду о том, о чем ходили слухи как нехватке орудий и снаряжения. Он был как всегда спокоен и хладнокровен, но в каждой черте его лица было написано разочарование, и снова мне пришлось уехать и сделать все, чем я мог помочь. Опять другая история и длинная.

Когда в 1915 г. было объявлено решение, что Император примет «полевое» командование, Великий Князь послал за мной чтобы попрощаться перед его отъездом на Кавказ.

Это был распад периода товарищества, прошедший через времена побед и поражений, с перспективой огромной тревоги за будущее. Атмосфера была полна диких слухов об интригах и клеветники были повсюду заняты обычными историями клеветы и предсказаниями бедствий, но посреди всего этого, спокойный и величественный, верный и прямой как сталь и главное – верный своему Императору и своим Союзникам, уходящий Верховный Главнокомандующий оставался таким же честным солдатом и джентльменом.

Я помню ту маленькую комнатку перед лестницей справа от двери, и его шаг вперед, с той внезапной светлой улыбкой и протянутой рукой, в то время как мне хотелось скорее плакать чем смеяться, возможно с каким-то смутным предчувствием беды в голове.

Он сказал, что несомненно я знаю, что Император решил принять командование, и следовательно отослал его на Кавказ Наместником и Главнокомандующим. Он должен только повиноваться своему Императорскому господину, которому, он убежден, я буду таким же добрым и верным другом, как и ему. Он просил меня сказать Лорду Китченеру, что Алексеев как Начальник Штаба для Императора будет самой отличной связью с нашими военными руководителями, что если бы ему (Великому Князю) предоставили его выбор в начале войны, он бы выбрал его своим собственным начальником штаба – это ни в коем случае не в укор Янушкевичу, который всегда служил ему верой и правдой и кого он берет с собой на Кавказ. В действительности его главная тревога казалось была чтобы я не позволил появиться никакому намеку, что имеет место любая перемена кроме как к преимуществу русской армии и ее Союзников. Под всем этим улыбающимся разговором мне было хорошо видно, чего ему это стоит, и я думаю, что нервы обеих сторон этой сцены были на пределе.

Это кончилось тем, что его руки были вокруг моей шеи и он поцеловал меня в обе щеки по русскому обычаю, с повторенным предписанием непременно «относиться к Императору так же, как вы относились ко мне».

У него было много профессиональной гордости и честолюбия самого похвального типа – а именно быть настоящим Главнокомандующим, а не номинальным, помеха рождения и положения всегда стремились встать на его пути как профессионального солдата, и возможно не позволить его окружению отважиться на более частые и близкие его визиты к войскам на передовой.

Сторонник самой строгой дисциплины, он в то же время внушал уважение и доверие всем, кто его знал. Никто не мог поверить, что он способен на бесчестный поступок, и он принял свое командование в полном сознании серьезной ответственности, возложенной на него, не только как касалось дела его собственной страны, но также дела Союзников. Ни одно событие за время его короткого командования всеми Русскими Действующими Армиями не опровергло высокую оценку, которая была дана его способностям; даже на второстепенном посту, который он занимал позже на Кавказском театре военных действий, он добавил, если возможно, большие лавры к тем, которые он стяжал ранее.

Он доверял тем из его командующих, кто хорошо ему служил, без всякой arrière-pensée[2] относительно его собственного положения. Ревниво оберегая его, он был неизменно справедлив и добр к ним. Хотя суровый и почти скрытный по привычке, он однако имел то удивительное влияние на своих командующих и штаб, которое заставляло их чувствовать удовольствие в службе ему, и он охотно доверял своим генералам в составлении и осуществлении их планов. Лично я должен сказать, что он был уверен в себе, но не самонадеян.

В печальные и бедственные периоды «трудностей снаряжения» мое мнение, и ничто его не изменит, что ему плохо служили, не только, так сказать, Военное Министерство в Петрограде – это было очевидно – но и его собственный Штаб. Связь между ними и Военным Министерством была недостаточной и принятая линия – «Наше дело сражаться, а ваше – обеспечивать снабжение» — была слишком твердой, и возникло положение, которое при лучшей организации не достигло бы таких серьезных результатов.

Есть очевидное возражение, что «люди, живущие в стеклянных домах[iii]» и т. д., но наши собственные неудачи в этом отношении должны были служить предупреждением для русских. Единственный случай, когда Великий Князь говорил со мной в резком тоне, был – я хорошо это помню – когда стоя в сосновом лесу совсем рядом с нашим поездом, он повернулся ко мне и выразился в сильных выражениях о том, что он называл нашим провалом в поддержке русской армии в этих вопросах снаряжения.

Иногда мне кажется, когда я оглядываюсь на те тревожные дни, что именно страх перед этим высоким с суровым лицом человеком заставил тех, кто ему служил, рисовать смертельно опасное положение в розовом свете и не решаться сказать ему правду относительно русских задержек, пока не оказалось слишком поздно, когда порицание было возложено на Союзников.

Однако несомненно, повернись обстоятельства по-другому, и не будь провала снаряжения, за которым последовала сложная цепь обстоятельств, которые привели к гибели его страны, имя Великого Князя выдвинулось бы как имя великого полководца.

Есть и другая сторона картины, которую я попытался нарисовать. Она показывает его огромное чувство юмора, анекдоты, которые он бывало рассказывал, его восторг при обсуждении вопросов охоты и так далее, и его неизменное гостеприимство и наслаждение от хорошего обеда в хорошей компании, за которым следовала огромная сигара, над которой он поддразнивал нас, своих соседей за столом, и смеялся над планами, которые мы строили на дни мира, когда мы надеялись встретиться при других обстоятельствах. И я помню хорошо, как сказал ему однажды, что ему следует посетить Лондон после войны, и его забавная боязнь морских путешествий, которые он ненавидел. Но занавес трагедии должен был вскоре опуститься на сцену комедии.

Мы встретились вновь во время его редких визитов в Ставку Императора, и поддерживали связь через корреспонденцию Янушкевича и Голицына. Он пригласил меня приехать в его Кавказскую ставку, но расстояние и многие узы моей работы не позволили мне приехать, как ни сильно мне хотелось.

Затем пришла Революция.

В течение короткого периода, и даже после отъезда Императора как узника, еще думали, что Великий Князь останется Верховным Главнокомандующим армий, до такой степени, что мы, начальники Союзных военных миссий послали ему телеграмму, чтобы уверить его в нашей готовности поместить себя в его распоряжение.

Это было желание Императора, чтобы эта мера была сделана.

Полагая, что этот план должен быть доведен до конца, его Императорское Высочество, после путешествия, которое приняло вид почти триумфального марша, прибыл в Могилев, и немедленно я был вызван к нему в поезд, остановленный на этой станции, которая была сценой для стольких многих исторических событий. Я нашел его таким же, как всегда, спокойным, хладнокровным и собранным, и у нас был долгий разговор относительно ужасно поворота событий.

К тому времени армии были в состоянии нервного замешательства, поскольку революция распространялась как огонь по степи, от флота и северных армий вниз к югу.

Между тем события быстро развивались, и пришли слухи о телеграмме, которая не дошла до него – что ни один Романов не должен остаться у любого типа власти. Относительно этого он сказал мне, что он не будет делать ни одного шага какого-либо пока не получит какое-нибудь официальное подтверждение от временного Правительства, которое было его желанием не затруднять абсолютно ни в коем случае.

В перерывах очень занятого периода я провел множество времени с Великим Князем в его поезде, даже принимая там большую часть своей пищи, поскольку он выразил желание, что мои коллеги и я должны быть с ним, когда придет решение, для того чтобы он мог сделать очевидным что его преданность Союзникам и великому делу осталась прежней, и что только force majeure[3] и желание сделать все что в его силах для поддержки избранного Правительства его любимой страны может заставить его уйти.

Затем внезапно, почти драматически, удар был нанесен. Пришло подтверждение решения Правительства. Он снял свои эполеты, эмблему его долгой и честной службы в армии, и медленно и грустно поезд тронулся со станции по пути в Крым. Там он оставался, небрежный и презрительный к немецким приглашениям, которого уважали и почти боялись плохие элементы в России, пока в конце концов его не заставили покинуть родину и уехать в Италию.

Счастливые воспоминания о нем омрачаются более грустными, которые последовали и оборвали то, что должно было стать блестящей карьерой. Когда победоносные Союзные войска проходили маршем через Лондон, и все Союзные флаги кроме русского развевались, мои мысли, как и следовало ожидать, возможно, обратились к тем старым друзьям, с кем я служил так долго и в чьи души этот день внес горечь унижения и бедствия их любимой страны. Я отошел от окна, из которого я наблюдал церемониальный марш, ушел в свою комнату и написал Великому Князю, что в этот день мои мысли обратились к нему и тем другим товарищам, так много из которых мы никогда не увидим больше – люди, чьи жизни должны были быть пощажены для лучшей цели нежели цель защищать себя против собственного народа.

Его ответ был характерным, и я знаю, что он простит меня за цитирование некоторых его слов.

«Vos paroles me sont allées au cœur.

Vous avez justement apprécié la valeur et heroisme des soldats Russes, que j’ai eu l’honneur de commander, et c’est au fond de mon cœur, que je vous remercie d’avoir apprécié à leur juste valeur, ceux qui ont a donné leur vie pour la Patrie au nom de l’honneur et de la fidélité.

Je ressens vivement les émotions que vous avez du éprouver en voyant le retour de vos vaillantes troupes, et je partage cordialement les sentiments qui vous ont animés.

Je vous serre bien affectueusement la main[4]».

В следующий раз мы встретились в Канне в 1920 г. Я намеревался выехать в Геную, чтобы его увидеть, и как раз получил необходимый паспорт, когда получил известие, что он едет в Канн. Впервые я увидел его в штатском, спускающимся по лестнице, когда я вошел в его гостиницу. Его лицо сразу осветилось, и мы сели и говорили наедине. Такой разговор неизбежно был грустным и личным, но он не выказал ожесточения и злобы, а только очевидные и ужасные сожаления и очень искреннее дружелюбие.

Никогда не было более верного слуги своему Императору перед лицом множества трудностей; никогда более доблестного солдата или большего джентльмена. Что принесет ему будущее? Те, кто знает его, как я, надеется для него лишь на одно – на счастье.

[1] «Новый для Вашего Высочества – баккара для бошей (фр.). Игра слов, использующая термины карточной игры баккара: «Новый» («Neuf») можно так же перевести как «девять». В «баккара» девять очков – самая сильная комбинация, в то время как ноль очков собственно и называются «баккара» и являются самым низким количеством очков в игре. Боши – распространенное во Франции ироническое название немцев.

[2] Задней мысли (фр.)

[3] Непреодолимая сила (фр.)

[4] Ваши слова взяли меня за душу.

Вы справедливо оценили точно доблесть и героизм русских солдат, которыми я имел честь командовать, и от всего сердца я благодарен вам за то, что вы справедливо оценили заслуги тех, кто отдал жизнь для Родины во имя чести и верности.

Я живо чувствую волнение, которое вы испытали, видя возвращение ваших доблестных войск, и я всей душой разделяю чувства, которые вас воодушевляют.

Я вам пожимаю очень сердечно руку. (фр.)

[i] «Голицын знал все виды охот. Он умел натаскать легавую, охотился с гончими и борзыми. Следует отметить, что к борзым Голицын питал особое пристрастие. Разведением этой породы он занимался в течение тридцати лет. Его борзые вошли в родословные знаменитых першинских собак. При Голицыне охота проводилась несколько раз в году, наиболее интересные охоты были в Беловежской Пуще и Першине, имении великого князя Николая Николаевича младшего.»

[ii] Лемберг – немецкое название г. Львова, расположенного на западе современной Украины. К началу первой мировой войны город входил в состав Австро-Венгрии. В сентябре 1914 г. был взят русскими войсками, а 14 июля 1915 г. вновь занят австрийцами.

[iii] Начало английской пословицы: «Люди, живущие в стеклянных домах, не должны бросаться камнями».